Фарфоровая жизнь
Любой творческий акт по своей сути — сотворение мира. Или еще одного мира. Мир Розарии Раттен можно назвать утраченным керамическим раем. Всем, кто сталкивается с ее творчеством, очевидна особая аура этой керамики. Недаром Розария Раттен в этом году удостоена награды знаменитой парижской выставки.
Где пролегает граница между природой и делом рук человеческих? На одной из картин испанской сюрреалистки Ремедиос Варо девушки, заточенные в башне, ткут гобелен, спускающийся из окон вниз. И оказывается, что этот гобелен и есть весь мир. Моря, дороги, города — все это изображено на нем, а горы оказываются не более чем складками тяжелой ткани.
Розария Раттен училась в Париже и работает в Милане. Можно говорить о ее принадлежности к двум культурам — или о балансировании между ними, — но всегда есть опасность, что тебя не примут, ни в одной. Каждый год от имени Розарии производится от шести до девяти тысяч керамических объектов, вылепленных и расписанных вручную. Их пытаются воспроизводить, но не могут с ними сравняться.
В сентябре 2005 года она представила на суд ценителей и публики новую коллекцию посуды под названием 151 — наполовину промышленную, наполовину рукотворную и намеренно неправильную. Вообще грань между серийным и штучным перейти намного легче, чем кажется с первого взгляда. Так, некогда Эктор Гимар сжимал в руке кусочек глины, а затем обжигал его и покрывал глазурью — так получалась керамическая дверная ручка, уникальная в своей двойственности. Их можно было тиражировать до бесконечности, благо ничего, кроме повторения первоначального жеста, не требовалось, но каждый новый артефакт хранил тепло рук мастера.
Жизнь фарфоровой чашки, тарелки, блюда начинается тогда, когда мастер проводит первую линию поверх первозданной белизны. Это можно сравнить с отделением света от тьмы или воды от суши, но при этом всегда останется библейский оттенок. Стилизованные цветы или геометрический орнамент, иногда переходящий в мозаику, напоминающую визуальные загадки Морица Эшера, придают вещам из коллекции Розарии Раттен не просто индивидуальность, которой хоть отбавляй в любой чашке в цветочек, но некую таинственность. Любая волнистая линия кажется строкой из хроники исчезнувшего народа, может быть Атлантиды.
Возможно, все дело в биографии и воспоминаниях самой художницы? Гибель родителей в автомобильной катастрофе привела к тому, что любой артефакт, выходящий из рук Розарии, становится воспоминанием о некоем утраченном рае. Чайная чашка не просто принесена из рая, где все осталось по-прежнему. Нет, и самый рай уничтожен и занесен песками забвения, поэтому письмена не читаются, орнаменты полустерты, а в нарисованных цветах не хватает чего-то, чтобы посчитать их живыми. Каждая вещь мыслится как часть чего-то большего. Но и соединение всех предметов вместе не дает эффекта завершенности.
Что-то ушло. Как детство, как счастье. И установка дизайнера на принципиальную незавершенность, неправильность есть признание того, что невозможно дважды войти в одну воду.
Китайские мастера, намеренно не доводившие орнамент до завершения и до геометрической правильности, подчеркивали этим, что жизнь продолжается. Здесь же чувствуется иное. Розария Раттен в духе мощной европейской традиции напоминает нам о том, что все проходит. Говорят, на перстне царя Соломона была надпись «И это пройдет», утешавшая его в горе и не дававшая забыться в радости. Психоаналитики любят рассуждать о травме рождения, по сравнению с которой меркнут все прочие горести нашей жизни. Но важнее то, что любые события изменяют нас, вплоть до походки. До почерка. И, если получилось взглянуть на себя со стороны, невольно говоришь: «Неужели вон тот — это я?»
Вещи тоже изменяются. Они не только стареют физически или устаревают морально, но еще и время устанавливает между ними новые, иногда совсем неожиданные, связи. То, что мы видим вокруг себя, то, что мы говорим о мире вокруг себя, неизбежно меняется в силу тысяч незаметных причин. Что же касается далеких эпох и стран, тут мы постоянно оказываемся в положении Борхеса, прочитавшего в китайской энциклопедии, что животные делятся на домашних, диких, принадлежащих императору, нарисованных тонкой кистью и заметных в виде точки на горизонте.
Получается, что слишком завершенная, слишком правильная вещь нехороша именно этим. К ней нечего добавить — и нечего о ней сказать. Всякая незавершенность создает в мире новые связи, новые смыслы. Как человеку трудно быть одному, так и вещи тянутся друг к другу. Вещи собираются вместе, образуя самые неожиданные сочетания, которые мастер, когда-то их создавший, не мог предугадать. Но хороший мастер всегда предчувствует нечто подобное, как делает это Розария Раттен, выпуская свои произведения в самостоятельную жизнь.